Чертовинка

Жизнь я свою не хаю. Жизнь у меня, прямо скажу, роскошная. Да только нельзя мне, заметьте, на одном засиженном месте сидеть да бороденку почесывать. Все со мной чтой-то такое случается... Фантазии я своей не доверяю, но какая-то, может быть, чертовинка препятствует моей хорошей жизни. С германской войны я, например, рассчитывал домой уволиться. Дома, думаю, полное хозяйство. Так нет, навалилось тут на меня, прямо скажу, за ни про что всевсякое. Тут и тюрьма, и сума, и пришлось даже мне, та- кому-то, идти наниматься рабочим батраком к своему задушевному приятелю. И это, заметьте, при полном своем семейном хозяйстве. Да-с. При полном хозяйстве нет теперь у меня ни двора, ни даже куриного пе- ра. Вот оно какое дело! А случилось вот как: Из тюрьмы меня уволили, прямо скажу, нагишом. Из тюрьмы я вышел разу- тый и раздетый. Ну, думаю, куда же мне такому-то голому идти - домой являться? Нужно мне обжиться в Питере. Поступил я в городскую милицию. Служу месяц и два служу, состою все время в горе, только глядь-поглядь - нету двух лет со дня окончания гер- манской кампании. Ну, думаю, пора и ехать, где бы только разжиться деньжонками. И вот вышла мне такая встреча. Стою раз преспокойно на Урицкой площади, смотрю, какой-то прет на ме- ня в суконном галифе. - Узнаешь ли, - вспрашивает, - Назар Ильич господин Синебрюхов? Я, говорит, и есть твой задушевный приятель. Смотрю: точно - личность знакомая. Вспоминаю: безусловно, задушевный приятель - Утин фамилия. Стали мы тут вспоминать кампанию, стали радоваться, а он, вижу, че- го-то гордится, берет меня за руку. - Хочешь, - говорит, - знать мою биографию? Я комиссар и занимаю вполне прелестный пост в советском имении. - Что ж, - отвечаю, - дорогой мой приятель Утин, всякому свое, вся- кий, говорю, человек дает от себя какую-нибудь пользу. Ты же человек, одаренный качествами, и я посейчас вспоминаю всякие твои исторические рассказы и переживания. И Пипина Короткого, говорю, помню. Спасибо тебе немало! А он вдруг мной восхитился. - Хочешь, - говорит, - поедом ко мне, будем жить с тобой в обнимку и по-приятельски. - Спасибо, - говорю, - дорогой приятель Утин, рад бы, да нужно торо- питься мне в родную свою деревеньку. А он вынул откуда-то кожаный бумажник, отрыл десять косых. - На, - говорит, - возьми, если на то пошло. Поезжай в родную свою деревню либо так истрать - мне теперь все равно. Взял я деньжонки и адрес взял. "Что ж, - думаю, - и я ему немало сделал, а тут вполне прекрасный случай, - поеду пока в свою деревню. А там видно будет - может, и действительно побываю по этому адресу. Вот, думаю, спасибо Утину - сде- лал благодарность за мое благодеяние". А это верно: на фронте я его всегда покрывал. Там, скажем, бой или разведка, я - прямо к ротному командиру. Так и так, отвечаю, Утина никак нельзя послать. Ну, не дай бог, пуля его пристрелит, - человек он обра- зованный, и погибнет с ним большое знание. И через меня устроили его на длинномер, - так он всю свою жизнь, всю то есть германскую кампанию, и мерил шаги до германских окопчиков. Так вот произошла такая с ним встреча, и вскоре после того собрался я и поехал в родные свои места. И вот, запомнил, подхожу к своей деревеньке походным порядком, любу- юсь каждой даже ветошкой, восторгаюсь, только смотрю - ползет навстречу поп, черт его побери. Ну, думаю, будет теперь беда-бедишка. А сам, безусловно, подхожу к нему. - Вздравствуйте, - говорю, - батюшка отец Сергий! Вполне прелестный день. Как шатнется он от меня в сторону. - Ой-е-ей, - говорит, - взаправду ли это ты, Назар Ильич Синебрюхов, или мне это образ представляется? - Да, - говорю, - взаправду, батюшка отец Сергий, а что, говорю, слу- чилось, - ответьте мне для ради бога. - Да как же, - говорит, - что случилось? Я по тебе живому панихидки служу, и все мы почитаем тебя умершим покойником, а ты вон как... А суп- руга, говорит, твоя, можешь себе представить, живот даже в советском браке с Егор Иванычем. - Ой-е-ей, - отвечаю, - что же вы со мной такоеча сделали! Очень я растрогался, сам дрожу. Ну, думаю, вот и беда-бедишка. Ничего я попу больше не сказал и потрусил к дому. Взбегаю в собственный, заметьте, домишко, смотрю - уже сидят двое: баба моя Матрена Васильевна Синебрюхова да Егор Иваныч. Чай кушают. Пок- лонился я низенько. - Чай, - говорю, - вам да сахар! Что же тут такоеча приключилось, Егор Иваныч Клопов, не томите меня для ради бога. А сам не могу больше терпеть и по углам осматриваю свое добришко. - Вот, - смотрю, - спасибо, сундучок, вот и штаны мои любезные висят, и шинелька - все на том же месте. Только вдруг подходит ко мне Егор Иваныч, ручкой этак вот передо мной крутит. - Ты, - говорит, - чужие предметы руками не тронь, а то, говорит, я сам за себя не отвечаю. - Как же, - намекаю, - чужие предметы, Егор Иваныч, если это, безус- ловно, мои штаны? Вот тут даже, взгляните, химический подпись: Ен Синеб- рюхов. А он: - Нет тут твоих штанов, и быть их не может, - тут, говорит, все мое добришко пополам с Матреной Васильевной. А сам берет Матрену Васильевну за локоток и за ручку, выводит ее, например, на середину. - Вот, - говорит, - я, а вот - законная супруга моя, драгоценная Мат- рена Васильевна. И все, не сомневайтесь, по закону. Тут поклонилась мне Матрена Васильевна. - Да, - отвечает, - воистинная все это правда. Идите себе с богом, Назар Ильич Синебрюхов, не мешайте для ради бога постороннему счастью. Очень я опять растрогался, вижу - все пошло прахом, и ударил я тут Егор Иваныча. И ударил, прямо скажу, не по злобе и не шибко ударил, а так, для ради собственного блезиру. А он, гадюка, упал нарочно навзничь. Ногами крутит и кровью блюет. - Ой-е-ей, - кричит, - убийство! Стали тут собираться мужички. И председатель тоже собрался. Фамилия - Рюха. Начали тут кричать, начали с полу Егор Иваныча поднимать... А только смотрю - многие прямо-таки мной восхищаются и за меня горой стоят, и даже подзюкивают в смысле Егор Иваныча. - Побей, - подзюкивают, - Егор Иваныча, а мы, говорят, в общей куче еще придадим ему, и даже, может быть, нечаянно произойдет убийство. И тогда ослободится твоя бывшая супруга Матрена Васильевна. Только замечаю: председатель Рюха перешептался с Егор Иванычем и ко мне подходит. - Ты что ж это, - говорит, - нарушаешь тут беспорядки? Что ж ты, так твою так, выступаешь супротив пас? Контр твоя революция нам теперь впол- не известна, и даже, если на то пошло, есть у меня свидетели. Вижу - человек обижается, я ему тихоньким образом внедряю: - Я, - говорю, - беспорядков не нарушаю. Ни отнюдь. Но, говорю, как же так, если это мое добришко, так имею же я право руками трогать? И штаны, говорю, мои, взгляните - химический подпись. А он, гадюка, вынимает какую-нибудь там бумагу и читает. - Нет, - говорит, - ничего тут не выйдет. Лучше, говорит, ушел бы ты куда ни на есть. Сам посуди: суд да дело, да уголовное следствие, - все это - год или два, а жрать-то тебе, безусловно, нужно. И к тому же, мо- жет быть, выяснится, что ты - трудовой дезертир. И так он обернул все это дело, что поклонился я всем низенько. - Ладно, - отвечаю, - уйду куда ни на есть. Прощайте навсегда! Только пусть ответит мне Матрена Васильевна, где же родной мой сын, мальчичек Игнаша? А она, жаба, отвечает тихими устами: - Сын ваш, мальчичек Игнаша, летось еще помер от испанской болезни. Заскрипел я зубами, оглянулся на четыре угла - вижу, все мое любезное висит, поклонился я в другой раз и вышел тихохонько. Вышел я за деревню. Лес. Присел на пенек. Горюю. Только слышу: ктой-то трется у ноги. И вижу: трется у ноги сучка небольшая, белая. Хвостиком она так и крутит, скулит, в очи мне смотрит и у ноги так и вьется. Заплакал я прегорько, ласкаюсь к сучке. - Куда же, - вспрашиваю, - нам с тобой, сучка, приткнуться? А она как завоет тонехонько, как заскулит, как завьется задом, так пошла даже у меня сыпь по телу от неизвестного страха. И вот тут я глянул на нее еще раз и задрожал. "Откуда же, - думаю, - взяться тут сучке? - Так вот подумал, вскочил быстренько и, безусловно, от нее ходу. Эге, думаю, это неспроста, это, может, и есть моя чертовинка во образе небольшой сучки". Иду это я шибко, только смотрю - за мной катится. Я за дерево схоронился, а она травинку нюх да нюх, понюхрила и, вижу, меня нашла, снова у ноги вьется и в очи смотрит. И такой на меня трепет напал, что закричал я голосом и побежал. Только бегу по лесу - хрясь идет, а она за мной так скоком и скачет, так меня и достигает. И сколько я бежал - не помню, только слышу будто внутренний голос просит: - Упань... упа-ань... Упал я тут наземь, зарылся головой в траву, и начался со мной кошмар. Ветер ли зашуршит поверху, либо ветошка обломится, - мне теперь все рав- но, мне все чудится, что достигает меня сучка и вот-вот зубами взгрызет- ся и, может быть, перекусит горло и будет кровь сосать. Так вот пролежал я час или, может быть, два, голову поднять не смею, и стал забываться. Может быть, я тут заснул - не знаю, только утром встаю: трется у ноги сучка. А во мне будто страху никакого и нет и даже какой-то смех внут- ренний выступает. "Да это же, - думаю, - собачка с моего двора. Может, она не пожелала с Клоповым находиться и вот пристала ко мне, к своему законному хозяину". Погладил я сучку по шерстке, сам, безусловно, еще остерегаюсь. - Ну, - говорю, - нужно нам идти. Есть, говорю, у меня такой задушев- ный приятель Утин. К нему мы и пойдем. Будем с ним жить в обнимку и по-приятельски. Пойдем со своим законным хозяином. Так вот я сказал ей, будто у нас вчера ничего и не было. Встаю и иду тихонечко. Она, безусловно, за мной. Прихожу, например, в одну деревню, расспрашиваю: - Это, - говорят, - очень даже далеко, и идти туда нужно, может быть, пять ден. - Ой-е-ей, - говорю, - что же мне такоеча делать? Дайте, говорю, мне, если на то пошло, полбуханки хлеба. - Что ты, - говорят, - что ты, прохожий незнакомец, тут кругом все голодуют и сами возьмут, если дастишь. Так вот не дали мне ничего, и в другой деревне тоже ничего не дали, и пошел я вовсе даже голодный с белой своей сучкой. Да еще, не вспомню уж откуда, увязался за нами преогромный такой пес - кобель. Так вот иду я сам-третий, голодую, а они, безусловно, нюх да нюх и найдут себе пропитание. И так я голодовал в те дни, провал их возьми, что начал кушать всякую нечисть и блекоту, и съел даже, запомнил, одну лягуху. Теперь вот озолоти меня золотом - в рот не возьму, а тогда съел. Было это, запомнил, к концу дороги. К вечеру я, например, очень ос- лаб, стал собирать грибки да ягодки, смотрю - скачет. И вспомнил: говорил мне задушевный приятель, что лягух, безусловно, кушают в иностранных державах и даже вкусом они вкусней рябчиков. И будто сам он ел и похваливал. Поймал я тогда лягуху, лапишки ей пообрывал. Кострик, может быть, разложил и на согретый камушек положил пекчись эти ножки. А как стали они печеные, дал одну сучке, а та ничего - съела. Стал и я кушать. Вкуса в ней, прямо скажу, никакого, только во рту гадливость. Может быть, ее нужно с солью кушать - не знаю, но только в рот ее больше не возьму. Все-таки съел я ее, любезную. Поблевал маленько. Заел еще грибками и побрел дальше. И сколько я так шел - не помню, только дошел до нужного места. Вспрашиваю: - Здесь ли проживает задушевный приятель Утин? - Да, - говорят, - безусловно, здесь проживает задушевный приятель Утин. Взойдите вот в этот домишко. Взошел я в домишко, а сучка у меня, заметьте, в ногах так и вьется, и кобель сзади. И вот входит в зальце задушевный приятель и удивляется: - Ты ли это, Назар Ильич товарищ Синебрюхов? - Да, - говорю, - безусловно. А что, говорю, такоеча? - Да нет, - говорит, - ничего. Я, говорит, тебя не гоню и супротив тебя ничего не имею, да только как же все это так? У меня, говорит, тут уже папаша живет. И мой папаша, наверно, будет что-нибудь иметь против. Он у меня очень такой несговорчивый старичок. А лично я, говорит, всеце- ло рад и счастлив твоему прибытию. Тогда я отвечаю ему гордо: - Нет, отвечаю, дорогой мой приятель Утин, вижу, что ты не рад, но я, говорю, пришел не в гости гостить и не в обнимку жить. Я, говорю, пришел в рабочие батраки наняться, потому что нет у меня теперь ни кола, ни да- же куриного пера. Подумал это он. - Ну, - говорит, - ладно. Лучше меня, это знай, человека нет! Я, го- ворит, каждому отец родной. Я, говорит, тебя чудным образом устрою. Ста- новись ко мне рабочим по двору. Я так своему папе и скажу. И вдруг, замечайте, всходит из боковой дверюшки старичок. Чистенький такой старикан. Блюза на нем голубенькая, подпоясок, безусловно, шелко- вый, а за подпояском - платочек носовой. Чуть что - сморкается в него, либо себе личико обтирает. А ножками так и семенит по полу, так, гадюка, и шуршит новыми полсапожками. И вот подходит он ко мне. - Я, - говорит, - рекомендуюсь: папаша Утин. Чего это ты, скажи, по- жалуйста, приперся с собаками? Я, говорит, имейте в виду, собак не люблю и терпеть их ненавижу. Они, мол, всюду гадят и кусаются. А сам, смотрю, сучку мою все норовит ножкой своей толкнуть. И так он сразу мне не поправился, и сучке моей, вижу, не понравился, но отвечаю ему такое: - Нет, говорю, старичок, ты не пугайся, они не кусачие... Только это я так сказал, сучка моя как заурчит, как прыгнет на ста- ричка, как куснет его за левую руку, так он тут и скосился. Подбежали мы к старичку... И вдруг, смотрю, убежала моя сучка. Кобель, безусловно, тут, кобель, замечайте, не исчез, а сучки нету. Люди после говорили, будто видели ее на дворе, будто она ела косточ- ку, да только вряд ли, не знаю, не думаю... Дело это совершенно удиви- тельное... Так вот подошли мы к старичку. Позвали фершала. Фершал ранку осмот- рел. - Да, - говорит, - это собачий укус небольшой сучки. Ранка небольшая. Маленькая ранка. Не спорю. Но, говорит, наука тут совершенно бессильна. Нужно везть старичка в Париж, - наверное, сучка была бешеная. А там ему сделают операцию. Услышал это старик, задрожал, увидел меня. - Бейте, - закричал, - его! Это он подзюкал сучку, он на мою жизнь покусился. Ой-е-ей, говорит, умираю и завещаю вам перед смертью: гоните его отсюда. "Ну, - думаю, - вот и беда-бедишка произошла через эту белую сучку. Недаром я ее в лесу испугался". А подходит тут ко мне задушевный приятель Утин. - Вот, - говорит, - тут налево порог. Больше мы с тобой не приятели! Взял я со стола ломоточек хлеба, поклонился на четыре угла и побрел тихохонько. Дочитали до конца? Да? Ну тогда вам прямой путь на главную