| Виктория Казимировна |
|
В Америке я не бывал и о ней, прямо скажу, ничего не знаю. А вот из иностранных держав про Польшу знаю. И даже могу ее разоблачить. В германскую войну я три года ходил по польской земле... И, конечно, изучил эту нацию... Нет, это уже очень чересчур гордая нация. И среди них женское населе- ние особенно задается. Но между тем однажды я встретил одну польскую паненку и ее полюбил, и через это такая у меня к Польше симпатия пошла, лучше, думаю, этого на- рода и не бывает. И нашло на меня, прямо скажу, такое чудо, такой туман: что она, пре- лестная красавица, ни скажет, то я и делаю. Убить человека я, скажем, не согласен - рука дрогнет, а тут убил, и другого, престарелого мельника, убил. Хоть и не своей рукой, да только путем своей личной хитрости. А сам, подумать грустно, ходил легкомысленно женишком прямо около нее, бороденку даже подстриг и подлую ее ручку целовал. Было такое польское местечко Крево. На одном конце - пригорок, немцы окопались. На другом - обратно пригорок, мы окопчики взрыли, и польское это местечко Крево осталось лежать между окопчиками в овраге. Польские жители, конечно, уволились, а которые хозяева и, как бы ска- зать, добришко кому покинуть грустно - остались. И как они так существо- вали - подумать странно. Пуля так и свистит, так и свистит над ними, а они - ничего, живут се- бе прежней жизнью. Ходили мы к ним в гости. Бывало, в разведку либо в секрет, а уж по дороге, безусловно, в польскую халупу. К мельнику все больше ходили. Мельник такой существовал престарелый. Баба его сказывала: имеет, го- ворит, он деньжонки капиталом, да только не говорит где. Будто обещал сказать перед смертью, а пока чего-то пугается и скрывает. А мельник, это точно, скрывал свои деньжонки. В задушевной беседе он мне все и высказал. Высказал, что желает перед смертью пожить в полное семейное удовольствие. - Пусть, - говорит, - они меня такого-то малехонько побалуют, а то скажи им, где деньжонки, - оберут как липку и бросят за свои любезные, даром что свои родные родственники. Мельника этого я понимал и ему сочувствовал. Да только какое уж там, сочувствовал, семейное удовольствие, если болезнь у него жаба и ноготь, приметил я, синий. Хорошо-с. Баловали они старичка. Старик кобенится и финтит, а они так во взор его и смотрят, так перед ним и трепещут, пугаются, что не скажет про деньги. А была у мельника семья: баба его престарелая да неродная дочка, пре- лестная паненка Виктория Казимировна. Я вот рассказывал великосветскую историю про клад князя вашего сия- тельства - все воистинная есть правда: и босячки-крохоборы, и что били меня инструментом, да только не было в тот раз прекрасной полячки Викто- рии Казимировны. Была тогда другая особа, тоже, может быть, полячка - супруга молодого князя вашего сиятельства. А что касается Виктории Казимировны, то быть ее тогда, конечно, не могло. Была одна в другой раз и по другому делу... Была она, Виктория Казимировна, дочка престарелого мельника. И как это вышло? С первого даже дня завязались у нас прелестные отно- шения... Только, помню, пришли раз к мельнику. Сидим - хихикаем, а Вик- тория Казимировна все, замечаю, ко мне ластится: то, знаете ли, плечи- ком, то ножкой. - Фу, ты, - восхищаюсь, - какой интересный случай. А сам все же пока остерегаюсь, отхожу от нее да отмалчиваюсь. Только попозже берет она меня за руку, любуется мной. - Я, - говорит, - господин Синебрюхов, могу даже вас полюбить (так и сказала). И уже имею что-то в груди. Только, говорит, есть у меня до вас просьбишка: спасите, говорит, меня для ради бога. Желаю, говорит, уйти из дому в город Минск или еще в какой-нибудь в польский город, потому что - сами видите - погибаю я здесь курам на смех. Отец мой, престарелый мельник, имеет капитал, так нужно выпытать, где хранит его. Нужно мне разжиться деньгами. Я, говорит, против отца не злоупотребляю, но не се- годня-завтра он, безусловно, помрет, болезнь у него - жаба, и пугаюсь я, что про капитал не скажет. Начал я тут удивляться, а она прямо-таки всхлипывает, смотрит в мои очи, любуется. - Ах, - говорит, - Назар Ильич господин Синебрюхов, вы - самый здесь развитой и прелестный человек, и как-нибудь вы это сделаете. Хорошо-с. Придумал я такую хитрость: скажу старичку, дескать, выселя- ют всех из местечка Крево... Он, безусловно, вынет свое добро... Тут мы и заставим его поделить. Прихожу назавтра к ним, сам, знаете ли, бороденку подстриг, блюзу-гимнастерку новую надел, являюсь прямо-таки парадным женишком. - Сейчас, - говорю, - Викторичка, все будет исполнено. Подхожу демонстративно к мельнику. - Так и так, - говорю, - теперь, говорю, вам, старичок, каюк-компания - выйдет завтра приказ: по случаю военных действий выселить всех жителей из местечка Крево. Ох, как содрогнется тут мой мельник, как вскинется на постельке... И сам как был в нижних подштанниках - шасть за дверь и слова никому не молвил. Вышел он во двор, и я тихонько следом. А дело ночное было. Луна. Каждая даже травинка виднеется. И идет он весь в белом, будто шкелет какой, а я за сарайчиком прячусь. А немец, помню, чтой-то тогда постреливал. Только прошел он, стари- чок, немного, да вдруг как ойкнет. Ойкнет и за грудь скорей. Смотрю - и кровь по белому каплет: "Ну, - думаю, - произошла беда - пуля". Повернулся он, смотрю, назад, руки опустил и к дому. Да только, смотрю, пошел он как-то жутко. Ноги не гнет, сам весь в неподвижности, а поступь грузная. Забежал я к нему, сам пугаюсь, хвать да хвать его за руку, а рука уж холодеет, и смотрю: в нем дыханья нет - покойник. И незримой силой взо- шел он в дом, веки у него закрыты, а как на пол ступит, так пол гремит - земля к себе покойника требует. Закричали тут в доме, раздались перед мертвецом, а он дошел поступью смертной до постельки, тут и скосился. И такой в халупе страх настал, - сидим и дышать даже жутко. Так вот помер мельник через меня, и сгинули - во веки веков - его деньжонки капиталом. А очень тут загрустила Виктория Казимировна. Плачет она и плачет, и всю неделю плачет - не сохнут слезы. А как приду к ней - гонит и видеть меня не может. Так прошла, запомнил, неделя, являюсь к ней. Слез, смотрю, нету, и подступает она ко мне даже любовно. - Что ж, - говорит, - ты сделал, Назар Ильич господин Синебрюхов? Ты, говорит, во всем виноват, ты теперь и раскаивайся. Ты, говорит, погубил моего отца. И через это я окончательно лишилась его деньжонок. И теперь достань ты мне хоть с морского дна какой-нибудь небольшой капитал, а иначе, говорит, ты первый для меня преступник, и уйду я, знаю куда, в обоз, - звал меня в любовницы прапорщик Лапушкин и обещал даже золотые часишки с браслеткой. Покачал я прегорько головой, дескать, откуда мне такому-то разжиться капиталом, а она вскинула на плечи трикотажный платочек, поклонилась мне низенько: - Пойду, - говорит, - поджидает меня прапорщик Лапушкин. Прощайте, пожалуйста, Назар Ильич господин Синебрюхов! - Стой, - говорю, - стой, Виктория! Дай, говорю, срок, дело это обду- мать надо. - А чего, - говорит, - его думать? Пойди да укради хоть с морского дна, только исполни мою просьбу. И осенила тут меня мысль. На войне, думаю, все можно. Будут, может, немцы наступать - пошурую по карманам, если на то пошло. А вскоре и вышел подходящий случай. Была у нас в окопах пушечка... Эх, дай бог память - Гочкис заглавие. Морская пушечка Гочкис. Дульце у ней тонехонькое, снаряд - и смотреть на пего глупо, до того незначительный снаряд. А стреляет она всячески не слабо. Стрельнет и но- ровит взорвать что побольше. Над ней и командир был - морской подпоручик Винча. Подпоручик ничего себе, но - сволочь. Бить не бил, но под винтовку ставил запросто. А очень мы любили эту пушечку и завсегда ставили ее в свой окоп. Тут, скажем, пулемет, а тут небольшое насаждение из елок и - пушечка. Германии она очень досаждала. В польский костел она била по кумполу, потому был там германский наблюдатель. По пулеметам тоже била. И прямо немцам она не давала никакого спасения. Так вот, вышел случай. Выкрали немцы в ночное время у ней главную часть - затвор. И притом унесли пулемет. И как это случилось - удивительно подумать. Время было тихое, я, безусловно, к Виктории Казимировне пошел, часовой у пушечки вздремнул, а подчасок, дрянь такая худая, в дежурный взвод пошел. Там в картишки играли. Ну ладно. Пошел. Только играет он в карты, выигрывает и, сучий сын, не поинтересуется посмотреть, что случилось. А случилось: немцы пушечкин затвор стибрили. К утру только пошел подчасок к пушечке и зрит: лежит часовой, безус- ловно мертвый, и кругом - кража. Ох, и было же что тогда! Морской подпоручик Винча тигрой на меня наскакивает, весь дежурный взвод ставит под винтовку и каждому велит в зубах по карте держать, а подчаску - веером три карты. А к вечеру едет - волнуется генерал ваше превосходительство. Ничего себе, хороший генерал. Но, конечно, не очень уж. Вот он взгля- нул на взвод, и гнев его прошел. Тридцать человек, как один, в зубах по карте держат. Усмехнулся генерал. - Выходи, - говорит, - отборные орлы, налетай на немцев, разоряй внешнего врага. Вышли тут, запомнил, пять человек, и я с ними. Генерал ваше превосходительство восхищается нами. - Ночью, - говорит, - летите, отборные орлы. Режьте немецкую проволо- ку, изыскивайте хоть какой-нибудь пулемет и, если случится, - пушечкин затвор. Хорошо-с... К ночи мы и пошли. Я-то играючи пошел. Мыслишку, во-первых, свою имел, а потом, имейте в виду, жизнь свою я не берег. Я, знаете ли, счастье вынул. В одна тыща девятьсот, должно быть, что в шестнадцатом году, запом- нил, ходил такой черный, люди говорили, румынский мужик. С птицей он хо- дил. На груди у него - клетка, а в клетке - не попка, попка - та зеле- ная, а тут вообще какая-то тропическая птица. Так она, сволочь такая, ученая, клювом вынимала счастье - кому что. А мне, запомнил, планета Рак и жизнь предсказана до девяноста лет. И еще там многое что предсказано, что - я уж и позабыл, да только все исполнилось в точности. И тут вспомнил я предсказание и пошел, прямо скажу, гуляючи. Подошли мы к немецкой проволоке. Темь. Луны еще не было. Прорезали преспокойно лаз. Спустились вниз, в окопчики в германские. Прошли шагов с полета - пулемет, пожалуйста. Уронили мы германского часового наземь и придушили тут же... Очень мне это было неприятно, жутковато, и вообще, знаете ли, ночной кошмар. Хорошо-с. Сняли пулемет с катков, разобрали кому что: кому катки, кому ящики, а мне, запомнил, подсунули самую что ни на есть тяжесть - тело пулемета. Почти что целый пулемет. И такой, провались он совсем, претяжеленный был; те налегке - шаг да шаг, и скрылись от меня, а я пыхчу - затрудняюсь, поскольку мне доста- лась такая тяжесть. Мне бы наверх ползти, да смотрю - проход сообще- ния... Я в проход сообщения... А из-за угла вдруг германец прездоровен- ный-здоровенный, и наперевес у него винтовка. Бросил я пулемет под ноги и винтовку тоже против него вскинул. Только чую - германец стрельнуть хочет, голова на мушке. Другой оробел бы, другой - ух, как оробел бы, а я ничего - стою, не трепыхнусь даже. А поверни я только спину либо щелкни затвором - тут, безусловно, мне и конец. Так вот стоим друг против дружки, и всего-то до нас пять шагов. Зрим друг друга глазами и ждем, кто побежит. И вдруг как задрожит германец, как обернется назад... Тут я в него и стрельнул. И вспомнил, чего заду- мал. Подполз к нему, пошарил по карману - противно. Ну, да ничего - пре- возмог себя, вынул кабаньей кожи бумажник, вынул часишки в футляре (нем- цы все часишки в футляре носят), взвалил пулемет на плечо и наверх. До- шел до проволоки - нету лаза. Да и мыслимо ли в темноте его найти? Стал я через проволоку продираться - трудно. Может быть, час или больше лез, всю прорвал себе спину и руки совсем изувечил. Да только все-таки пролез. Вздохнул я тут спокойно, залег в траву, стал себе руки перевязывать, - кровь так и льет. И забыл совсем, чума меня возьми, что я еще в германской стороне, а уж светает. Хотел было я бежать, да тут немцы тревогу подняли, нашли, видимо, у себя происшествие, открыли по русским огонь, и, конечно, по- ползи я, тут бы меня приметили и убили. А место, смотрю, вполне открытое было и подальше травы даже нет - лы- сое место. А до халуп шагов триста. Ну, думаю, каюк-компания, лежи теперь, Назар Ильич господин Синебрю- хов, благо трава спасает. Хорошо. Лежу. А немцы, может быть, очень обиделись: стибрили у них пулемет и двоих почем зря убили, - мстят - стреляют, прямо скажу, без остановки. К полдню перестали стрелять, да только, смотрю, чуть кто проявится в нашей, в русской, стороне, так они туда и метят. Ну, значит, думаю, бе- зусловно, они настороже, и нужно лежать до вечера. Хорошо-с. Лежу час. И два лежу. Интересуюсь бумажником - денег немало, только все иностранные. Часишками любуюсь. А солнце прямо так и бьет в голову, и дух у меня замирать стал. И жажда. Стал я тут думать про Викторию Ка- зимировну, только смотрю - сверху на меня ворон спускается. Я лежу живой, а он, может, думает, что падаль, и спускается. Я на него тихонько шикаю: - Шш, - говорю, - пошел, провал тебя возьми! Машу рукой, а он, может быть, не верит и прямо на меня наседает. И ведь такая птичья нечисть - прямо на грудь садится, а поймать я ни- как его не поймаю - руки изувечены, не гнутся, а он еще бьется больно клювом и крылами. Я отмахнусь - он взлетит и опять рядом сядет, а потом обратно на меня стремится и шипит даже. Это он кровь, гадюка, на руке чует. Ну, думаю, пропал, Назар Ильич господин Синебрюхов! Пуля не тронула, а тут птичья нечисть, прости господи, губит человека зря. Немцы, безусловно, сейчас заприметят, что такое приключилось тут за проволокой. А приключилось: ворон при жизни человека жрет. Бились так мы долго. Я все норовлю его ударить, да только перед гер- манцем остерегаюсь, а сам прямо-таки чуть не плачу. Руки у меня и так-то изувечены - кровь текет, а тут еще он щиплет. И такая злоба к нему напа- ла, только он на меня устремился, как я на него крикну: кыш, - кричу, - паршивец! Крикнул, и, безусловно, немцы сразу услышали. Смотрю, змеей ползут германцы к проволоке. Вскочил я на ноги - бегу. Винтовка по ногам бьется, а пулемет наземь тянет. Закричали тут немцы, стали по мне стрелять, а я к земле не припа- даю - бегу. И как я добежал до первых халуп, прямо скажу - не знаю. Только добе- жал, смотрю - из плеча кровь текет - ранен. Тут по-за халупами шаг за шагом дошел до своих и скосился замертво. А очнулся, запомнил, в обозе в полковом околотке. Только хвать-похвать за карман - часишки тут, а кабаньего бумажника как не бывало. То ли я на месте его оставил - ворон спрятать помешал, то ли выкрали санитары. Заплакал я прегорько, махнул на все рукой и стал поправляться. Только узнаю: живет у прапорщика Лапушкина здесь в обозе прелестная полячка Виктория Казимировна. Хорошо-с. Прошла, может быть, неделя, наградили меня Георгием, и являюсь я в таком виде к прапорщику Лапушкину. Вхожу в халупу. - Вздравствуйте, - говорю, - ваше высокоблагородие, и вздравствуйте, пожалуйста, прелестная полячка Виктория Казимировна! Тут, смотрю, смутились они оба. А он встает, ее заслоняет. - Чего, - говорит, - тебе надобно? Ты, говорит, давно мне примелькал- ся, под окнами треплешься. Ступай, говорит, отсюдова, к лешему. А я грудь вперед и гордо так отвечаю: - Вы, - говорю, - хоть и состоите в чине, а дело тут, между прочим, гражданское, и имею я право разговаривать, как и всякий. Пусть, говорю, она, прелестная полячка, сама сделает нам выбор. Как закричал он на меня: - Ах, ты, - закричал, - сякой-такой водохлеб! Как же ты это смеешь так выражаться... Снимай, говорит, Георгия, сейчас я тебя, наверно, уда- рю. - Нет, - отвечаю, - ваше высокоблагородие, я в боях киплю и кровь проливаю, а у вас, говорю, руки короткие. А сам тем временем к двери и жду, что она, прелестная полячка, ска- жет. Да только она молчит, за Лапушкину спину прячется. Вздохнул я прегорько, сплюнул на пол плевком и пошел себе. Только вышел за дверь, слышу, ктой-то топчет ножками. Смотрю: Виктория Казимировна бежит, с плеч роняет трикотажный плато- чек. Подбежала она ко мне, в руку впилась цапастенькими коготками, а сама и слова не может молвить. Только секундочка прошла, целует она меня пре- лестными губами в руку и сама такое: - Низенько кланяюсь вам, Назар Ильич господин Синебрюхов... Простите меня, (такую-то, для ради бога, да только судьба у нас разная... Хотел я было упасть тут же перед ней, хотел было сказать что-нибудь такое, да вспомнил все, перевозмог себя. - Нету, - говорю, - тебе, полячка, прощения во веки веков. |
Ну-с, пойдём-с на главную.
